Первое открытие [К океану] - Николай Задорнов

Казакевич, живя в Гельсингфорсе, бывал в обществе, охотно посещал балы. Молодой офицер из Петербурга, холост, строит корабль, служил с великим князем. Все были приветливы с ним.

И теперь еще трудно забыть... Все же Казакевич закончил дело в срок, благородно простился с нею... И ушел на новом судне с раной в душе.

Его очередь отправляться на берег. Но в город не хочется. В Лондон тоже. Он много раз там бывал, знает его. Не такое настроение. А в Портсмуте еще успеет побывать. Геннадий Иванович уедет, а все работы, сношения с консулом, подрядчиками, поставщиками, ремонт судна, закупка необходимых вещей, вся черная и невидная работа, которой конца, кажется, нет, вся подготовка к плаванью ложится на Казакевича. Заодно надо проехать по мастерским и магазинам — осмотреть, какие продаются новые морские инструменты. Петр Васильевич свободно говорил по-английски. Дела будет много. Но сегодня не хочется думать о деле.

Ее еще не забыл. Но написал брату в Копенгаген, что просит письма, которые придут из Гельсингфорса, сжечь не читая. Брат исполнит все аккуратно и с совершенной точностью. Письма домой свезли на шлюпке в Гельсиноре. И прощай былое!

Петр Васильевич пошел на вельботе к берегу. Сегодня пусть капитан распоряжается на судне.

Но не к городскому берегу, а к острову Уайту подошел вельбот.

Казакевич в одиночестве побрел мимо роскошных садов, где зелень еще свежа, где огромные, многолетние деревья и под ними на лужайках со стриженой травой играют счастливые белокурые дети.

«Везде садики, аллеи, парки, — думал он, — каждый домик носит отпечаток эгоистической чистоты. Масса цветов. Всюду цветы. Да, мало кто ценит природу так, как наш брат моряк!»

С холма он увидел море, корабли, крепость, «Байкал».

«Наш ковчег!» — подумал он. И опять пошел туда, где так много цветов и выхоженных старых развесистых деревьев.

Он вспомнил, как сестра Наташа обещала связать ему шерстяное одеяло, а он ей обещал за это шубу из чернобурок. Старший брат, наверно, в деревне.

Эти цветы и сады побуждали думать о доме. Хотелось написать домой. О чем? О «Джульетте»? Забыл дома свой кинжал, пусть будет подарок младшему брату. Обещал вазу купить в Гельсингфорсе, да так и не купил, для своих дня свободного не нашлось. А письма «ее» будут сожжены. И он не узнает о ней больше ничего!

Петр Васильевич любил читать, любил театр, жить без него не мог. Но особенно любил природу.

И опять открылось море. Идет лодка, и опять любо посмотреть, как англичане гребут.

Старший лейтенант вернулся поздно и долго писал в своей каюте. Дневник писал и письма.

Написал сестрам про виллу-крепость герцога Веллингтона, живописно расположенную на берегу канала.

Утром Геннадий Иванович уезжал в Лондон...

— На вас все, все, Петр Васильевич, — говорил он. — Как тут не вспомнишь басню «Листы и корни»[148]!

«Хорошо, что у Геннадия Ивановича есть юмористическая жилка!» — подумал Петр Васильевич.

...Невельской поднялся затемно.

— На берег команду не спускать, — давал он наставления. — В любой миг будьте готовы к уходу. Я узнаю новости у посланника.

...Пыхтел низенький пузатый паровоз с высокой трубой, на которую, как черная шляпа большого размера, надета широкая сетка, улавливающая уголья на ходу. Кочегары лопатами стали подбрасывать уголь в открытую топку. Раздались звонки.

...В вагоне железной дороги пахло свежей краской. Усатые джентльмены сидели на диванах.

В окнах по сторонам под стук колес проносились осенние убранные поля, скошенные луга со стогами сена, виднелись экипажи, дилижансы, крестьянские подводы. Ближе к Лондону поля стали меньше, они разделены изгородями и рвами.

В Лондоне вокзал под сводами, как док. На улице крики газетчиков. Напротив вокзала какое-то движение. Толпа народа на тротуаре, люди в шляпах, а некоторые в цилиндрах, что-то кричит конный полицейский, едет вдоль тротуара, иногда его конь расталкивает народ.

— Что это? — спросил оглушенный капитан у чиновника посольства, встречавшего его по телеграмме.

— Демонстрация чартистов. Посмотрите, вон их лозунги. Бывает, дело доходит до драки с полицией, а чаще с противниками чартистов.

Лозунги чартистов видел капитан в Саутгемптоне и слыхал, что и там бывают их митинги.

Секретарь сказал, что посланник вряд ли сможет принять Невельского раньше, чем послезавтра. Приехали в гостиницу и расстались.

Весь день Невельской с инженером Швабе ездил по докам и заводам в поисках машины с винтом для баркаса.

На улицах города много модных экипажей и много подвод-площадок, запряженных битюгами, которые везли кирпич, строительные балки... На Темзе строятся новые мосты, новые правительственные здания.

Рыжий Тауэр стоит па своем холме. Перестроенный. Собор Павла с круглым куполом сияет над городом.

На Ост-Индских доках, на полуострове, на берегу Темзы, в закопченном восточном районе города гул и оглушительный грохот. По заказу Лазарева строится железный пароход для Черного моря.

— А где же ваш «Владимир»? — спросил Невельской.

— «Владимир» был таков! — ответил Швабе. — Приезжал Корнилов[149], сам принял его, и третьего дня «Владимир» пошел прямо в Севастополь. На нем отправился в Лиссабон наш посланник в Португалии.

— Жаль! Я полагал, что застану и посмотрю «Владимира». Хорош ли пароход?

— Куда лучше! Сколько было с ним хлопот. И цена-то какова. Семьдесят пять тысяч фунтов стерлингов. Отделан превосходно... Теперь для Черного моря заказаны еще два парохода... Корнилов сам договаривался.

Осмотрели еще один почти законченный пароход.

— Устроен особо, для перевозки больных с Кавказа, с театра военных действий, можно на койках разместить двести пятьдесят раненых... — объяснял Швабе.

Только здесь, на Ост-Индских доках, Невельской почувствовал, какую деятельность развил на Черном море Лазарев. Он понимал значение парового флота. Вооружал флот, пополняя его самыми современными паровыми судами. Прислал сюда лучшего из своих офицеров, известного Корнилова. Быстро, смело действовал Михаил Петрович...

Как ударило вдруг в голову, вспомнил, что дядюшка ругался на молебне. Что наш Балтийский флот? Экзерсиции образцовых старых, полугнилых стопушечных линейных кораблей? Неужели Константин не переменит всего? Дядя не любит Фаддей Фаддеича... «Писатель хороший!» — недобро говорит о нем. За дядю всегда стыдно, когда он говорит, а пройдет время — и оказывается, что не такую уж чушь он порол.

Английские инженеры знали Швабе, здоровались запросто. Швабе знакомил с ними капитана. Ездили на разные заводы, но никто не брался сделать быстро паровую машину.

Вернувшись в Портсмут на судно, которое теперь стояло ближе к крепости на рейде, Невельской говорил:

— Такая досада! Полный крах! Получить машину не удалось, ничего не получилось. А нам нужна, и Охотский порт вечно был бы благодарен за такую услугу. Будем собираться. Сегодня же команду помыть, одеть как следует и завтра спустить на берег. Пусть люди отдохнут. Политические события пока не тревожны... Но чего я только не насмотрелся!.. Каких только изобретений и приспособлений не повидал!.. А мы понесем свой крест, как нам и полагается...

Рубка уже исправлена, с подрядчиком расплатились. Такелаж обтянут, провизия почти вся заготовлена...[150]

Невельской привез из Лондона книги, карты, лоции. Там в узких улицах, которые похожи на коридоры, где вместо стен сплошные книжные шкафы с полками и торгуют старьевщики, прошел по книжным лавкам, кое-что купил для чтения, для отдыха.

— Англичане быстро, брат, вперед идут во всем, — рассказывал Невельской. — И хотя мы их браним и все такое, но, по сути дела, признаем их превосходство. До сих пор не можем снарядить без их помощи сами кругосветного судна! Уж не говорю про наш распроклятый гидрографический департамент. Как они подвели нас с хронометрами — Козмин был болен... А случись это не в Ла-Манше, а в океане? А что же стали бы делать на Амуре, если хронометры неверно показывают?

Невельской и Казакевич служили вместе давно, вместе учились, но сохранили то сдержанное уважение друг к другу, которое никогда не опускалось до фамильярного панибратства. В очень редких случаях кто-то из них называл другого на «ты».

Мечтая на прогулке по Уайту о былом, Казакевич не жалел, что не едет в Лондон. Но сейчас почувствовал, что, кажется, при общем нынешнем развитии отстать недолго, если уходит время на чувствования и мечтания. Но что же! Ему все еще больно на душе и нелегко по службе. Делу никогда не видно конца, но трудовой человек, как рабочая лошадь, изредка тоже желает передохнуть.

— А что же революция?

— Революция вот тут, рядом, а у нас она больше влияния имеет, чем здесь. Тут у них свое собственное, хорошо организованное экономическое движение пролетариата, но кажется, эгоизм и порядок и в нем чувствуются. А на французскую революцию, мне показалось, особого внимания не обращают, хотя газеты пишут все без утайки.